3.11.42. Москва

Валенька! Дорогой друг мой!

У каждого человека в жизни есть несколько дней, запоминаются человеком навсегда, иногда три, иногда два. Эти насколько дней точно впитывают в себя всю радость и горечь жизни. Первый день совершеннолетия, большая радость или горе, день первой любви. Я, окончивший путь по железной дороге и вышедший из госпиталя, унес с собой первый  день встречи с Вами.

Находясь в госпитале, я имел все, что может дать мне медицина, настоящая забота о людях. Но вместе с тем огромная тоска сковывала душу, давила мозг, мешая в целом восстановлению организма. Это была огромная тоска о живом, близком друге. Были врачи, сестры, просто посетители, но в их уходе, внимании, заботе было только элементарное   исполнение своих обязанностей, но не желание общения с чужой душой.

Когда пришли Вы и тихо спросили: - хотите почитаем? –о Вас я подумал то же самое, и душа как прежде оставалась замкнутой, истомленной в поисках настоящего друга, силы товарищества, высокого чувства, доступного лишь людям одинаковых стремлений. Я даже не запомнил рассказа, который Вы читали, я утомленно закрыл глаза, желая Вашего ухода. Но я не спал… Я чувствовал,  как перестали Вы читать, видел Вашу бледность, видел крупную слезу повисшую на ресницах, еле слышное прикосновение руки с славшей повязке с моей головы, видел, как долго стояли Вы у окно, и по скорбно опущенной голове, но вздрагивающим плечам я вдруг всем сердцем, всем организмом понял - Вы настоящий, дорогой друг.

Здесь, перед лицом смерти, в тяжелых  физических муках, открывалась величественная сила дружбы, доверчивого общения человека с человеком.  Дружба, возникшая в такой обстановке, тверда. Она прочнее даже детских привязанностей, первого волнения юношеского сердца. И как странного, что многие сердца впервые открываются для  дружбы в часы войны…

Постепенное развитие нашей дружбы с Вами может быть было для Вас незаметным, но на меня оно оказывало колоссальное влияние.  Оттого, что спала тяжесть с души, рассеялась  тоска, от радостного сознания, что у меня есть большой, дорогой друг, -кривая моего выздоровления быстро шла вверх.

Я воспроизвожу Вас в памяти такой, как выдел всегда наяву,- исключительно аккуратной, с особым запахом чистоты одежды, тихой, ласковой, с задумчивым взглядом больших глаз, с приготовленными бодрящим слоном, трепетным пожатием руки. Я не хочу думать, что эти качества родились у вас во время войны, что все это возникло от сознания чужих страданий, но вели это и так, это делает Вас еще выше в моих глазах. Я чутьем угадывал Вашу походку еще в коридоре, вход в палату, тихое «здравствуйте», ждал тех слов, которые, казалось, были предназначены только для меня. Я пил лекарство из Ваших рук, горькое, невкусное, со слезами тошноты, но я не мог, не имел права сказать Вам – нет, зная, что это огорчит Вас, доставит Вам неудовольствие, зная, какую огромную любовь к нам, раненным, носите Вы в своем горячем сердце, желание поставить нас всех на ноги. Но были у меня огорчения. Когда я хотел преподнести Вам букет, и меня опередили из другой палаты, мне было больно и тяжело. Мне казалось, что у меня украли мою идею,   в таком высоком чувстве, желание сделать Вам хоть – что – ни будь приятное, вознаградить Вас за сердечное внимание ко мне. Но Ваша искренняя радость этого единственного в моих возможностях подарка немного меня ободрила.

Было и другое, что причиняло страдания. Это – ревность тяжело

больного, когда Вы оказывали внимание другим больным, ревность, в которой тяжело сознаться, стыдно, но которая жжет, как открытая рана…

Особое уважение вызывала во мне Ваша сдержанность, чистота, умение держать, себя среди разнообразных по мнению и характеру людей. Это ведь так редко встречается в женщине, а среди госпитальных посетительниц тем реже. Вас даже заглазно не мог обидеть репликой. В их глаза Вы – неограниченный авторитет. Порукой этому служит их отношение к Вам, а также поступок Чудновского, когда 8/Ш он на торжественном вечере  поцеловал Вам руку, сказав, что слова благодарности Вам. А разве он не прав?

В памяти живо воскресает лень моего ухода из госпиталя. Он тоже никогда не будет забыт, и не только мною. Смешанное чувство радости своего выздоровления и горечи разлуки с Вами охватило меня всего. Целуя Вас на вокзале, я был чист в своем чувстве и смущении.  Это был не поцелуй поклонника, это было высокое, почти святое чувство человека, который прощались с тем, что никогда уже не повторится в его жизни. Здесь была и огромная благодарность и неизменная тоска, что никто теперь уже не сможет скрасить часы моего душевного одиночества, вся горечь что я не смогу видеть Вас хоть изредка.

Милая, ласковая Валинька! Движимая тем же чувством, Вы расцеловали остальных командиров. Они растроганно и взволнованно приняли этот поцелуй, как последнюю Вашу ласку, как лучший дар человеческой души, как благословение, данное   трепетной рукой матери, как проявление чего-то лучшего в пожеланиях без слов…  Каждый из нас увез с собой теплое, нежное чувство к Вам, дорогой наш друг. Да разве и может быть иначе?

К сожалению, другие провожавшие нас женщины не могли прочувствовать этого момента. Ни одна из них не поняла а этом прощальном поцелуе, данном каждому из нас, глубокого порыва души, всего того дорогого, что заставляет сердце бойца бесстрашно умирать за таких людей. Милая вы! Никто из нас никогда этого не забудет! Вы будете получать массу писем от всех тех, кому отдали всю свою человеческую нежность, неутомимую заботу, желание помочь людям, которые, помимо своих родных, лишились еще и здоровья. Каждый из них расскажет о Вас многим другим, каждый из них страстно назовет Вас своим дорогим другом, поставившим его на ноги. Я же, опять уходя на фронт, уйду с Вами.

Поймите, я полюбил Вас всем сердцем, всем моим существом, чувствами. Вы являетесь для меня как бы образом всего лучшего на земле, приковывая к себе все мое внимание и наполняя мое сердце бесконечным состраданиями и жалостью к Вашим личным переживаниям. Это сострадание словно преобразило меня, мое тело и душу, наполняя могучим подъемом всех моих наилучших сил и закалило их в необычной твердости. Из этого чувства я буду черпать мужество, силу, ненависть и презрение к врагу.

Уезжая, я уношу с собой (не понятно) дружбу, которая спасла меня от холодного одиночества в дни тяжелых, мучительных испытаний. Нет слов, чтоб выразить Вам свою благодарность. Единственной радостью в личной жизни будут Ваши письма. Всей душой надеюсь, что Вы не забудете нашей дружбы и распространите ее далеко за пределы госпиталя, учитывая, как дорога мне последняя.

Я не спрашиваю разрешения писать Вам. Это – мой долг и необходимость, а также лучшие моменты моей жизни. Помните, я не так молод, чтобы подобные признания делать только на бумаге. Это – горячая истина, открытию которой доступны только Вы и никто другой.

Я исполню Вашу просьбу. Если встречусь с Вашим мужем, передам все, что просили, расскажу ему много о Вас ценного, хорошего, расскажу о своей большой человеческой любви к Вам. Я не скрою этого и думаю, что у него не будет причин избегать встречи со мной. Вместе с письмом к Вам спускаю открытку и в его адрес, когда-нибудь он расскажет с гордостью о ее содержании. Хочу верить, что после войны где бы ни было я увижу Вас вновь и под теплом Вашей дружбы скоротаю остаток последних, но очень красивых дней.

Вы – моя вернувшейся молодость! Знаю, что в рассказах мужу обо мне Вы не очерните меня в роли стабильного поклонника и ухаживателя. Нет! Я ни то, ни другое! Я глубокого любящий человек, которому даже муж может простить это признание во имя чистоты моего чувства.

Милая Валенька! Не сердитесь и Вы на меня, я высказываюсь на желания обидеть Вас, а лишний раз подчеркнуть, как дороги Вы мне, напомнить Вам, что после мужа у Вас есть очень искренний друг, который будет не только рад, но и глубоко благодарен, если когда-либо Вы сочтете нужным обратиться ко мне с просьбой из за помощью. Вы – гордая и чистая, дорогая Валенька, это очень хорошо, но Вы больно обидели  меня отказом принять в знак нашей дружбы часы, которые, как я надеялся, сохранять у Вас память обо мне. Отказались Вы и от аттестат, который я думал, Вы используете для нужд раненых. Я ведь получаю очень много, деньги мне не нужны, посылать их некому. Я ведь получаю очень много, деньги мне н нужны, посылать их некому. Я много их отдал в фонд обороны, в фонд помощи детям, лишённым родителей, делился с товарищами по фронту. Разве было бы плохо, чтобы. Часть на них Вы, имея мой аттестат, отнесли больным и раненым? Разве есть  разница, где они найдут  свое применение? Может быть Вы еще подумаете и напишите мне об этом? Я буду Вам очень признателен.

Я пока в Москве пробуду до 6-6/2-78 г. Работой пока не буду загружен, т.к. должен долечить руку, которая почему – опять заныла и имеет туго подвижность. Судить об этом можете по моему почерку, который как у первоклассника, но когда я пишу Вам, боль у меня отсутствует, поэтому не сердитесь,  если я буду «атаковать» Вас письмами все это время, ведь в этом кроется цель моего выздоровления.

Пишите мне по адресу: Москва, 2-й дом НКО, отдел укомплектования и мобилизации Красной армии. Ваши письма беспрепятственно будут доставлять мне, а я не немедленно буду отвечать и «авансировать» их. Хорошо?

Рука уже отказывается действовать, а желание писать, говорить с Вами так велико… Не хочу надоесть Вам, сегодня заканчиваю. Привет моим друзьям по палате медпесоналу. Миронов и полковник Харламов также пишут Вам, Семену Петровичу стало хуже, сейчас в госпитале здесь, от поездки на фронт его отстранят. Поцелуйте Алика, Виличку, Сергею Ивановичу и Вашей сестре сердечный привет.

Сейчас в Москве снег. Ровным пушистым слоем лежит снег, искрясь под солнцем. Деревья держат его на ветвях бережно, как драгоценную ношу. Так и я несу в душе своей также чистое, искрящее радостью чувство любви к Вам, дорогой друг, к женщине  с черными нежными глазами, которые спасли меня от холодных часов одиночества, которые спасли  открыли вновь передо мной родной светлый мир.

Крепко целую и жму Ваши нежные ручки.

С глубоким уважением –

Ваш Анатолий.